Метро 2033: Питер - Страница 49

Словно сделал что-то не совсем правильное…

Не думай. Отдохни.

Наверное, мы в чем-то правы, когда говорим, что труп врага хорошо пахнет.

Может быть, не в метро? Иван зажмурил глаза и затрясся в приступе то ли плача, то ли запоздалой дрожи. В животе свело мышцы. Сейчас, еще чуть-чуть и все пройдет. Пока никто не видит. Мышцы свело так, что казалось, они скрутились в узел и никогда не раскрутятся обратно.

Все.

Иван стиснул зубы, откинулся. Блаженная расслабленность разлилась по телу. Иван чувствовал, как вытекает из него темным потоком животная, черная ярость. Освобождает тело.

Мы дали вам шанс.

— Командир! — окликнули его. Иван отозвался не сразу, дал себе эти две секунды в блаженной темноте. Открыл глаза. Лицо почему-то горело, уши тоже. Что за фигня?

Заболел что ли? Этого не хватало. Иван помнил про эпидемии, когда станции закрывались, а в любого человека, появившегося в тоннеле, стреляли без разговоров. Замкнутая система. Любая серьезная эпидемия — и все, конец человечеству. Иван хмыкнул. Открыл глаза.

Над ним стоял Солоха.

— Чего тебе? — Иван изогнул брови.

Солоха качнулся с ноги на ногу. С его долговязой фигурой это выглядело комично, как цирковой номер. Человек на ходулях. То цирковое представление… Артисты приезжали бродячие. Девушка на шаре, жонглеры, угадыватель карт. Фокусник. Кстати, что-то давно их не видел. Странно, обычно они полный цикл по метро совершают — сами циркачи рассказывали, что это у них привычное дело. Как того белобрысого звали? Синьор Антонелли? Антон, точно.

— Там фигня, — лицо Солохи изогнулось, как от зубной боли. — Блин. Чистая фигня, командир.

Иван подумал минуту. Назад бы в темноту, вспоминать про артистов. И та тоненькая на шаре — какая она была, да…

— Пошли посмотрим на твою фигню, — сказал Иван и начал вставать.

* * *

Всплеск красок в тишине. И шара бесшумный полет под свод станции.

Розово-коричневые ромбы. Иван вспомнил: та девочка на шаре была в обтягивающем трико с розово-коричневыми ромбами. Тоненькая, гибкая. Не такая уж юная, кстати. Играла музыка. Бродячие артисты привезли с собой китайский магнитофон, замотанный изолентой и скотчем, в нем что-то изредка щелкало, перебивая музыку (цирковой марш, именно таким Иван его себе и представлял. Разухабисто-грустный, с литаврами), но зрителям было на это наплевать. Василеостровцы смотрели представление. Девочка изгибалась на шаре, потом прыгала на натянутой проволоке, ходила на руках, огромный силач с выбритым простоватым лицом поднимал ее на ладонях, ставил на плечи. Она закидывала ногу за голову… выгибалась.

Аплодировали. Станция взрывалась, словно что-то трескалось — то ли купол станции, то ли платформа под ногами. И Иван понял, что до этого была почти мертвая тишина, то есть, наоборот, совершенно живая тишина, протянувшаяся между зрителями и артисткой. Звали ее Элеонора фон Вайскайце. Лера. Когда после выступления Иван подошел сказать «спасибо» (на самом деле увидеть ее поближе, рассмотреть, уже тогда зрение у него начинало садиться), то увидел в чертах ее гладкого лица, в уголках глаз едва заметные, словно проведенные иголкой, морщинки.

Он сказал спасибо и протянул цветок — бумажный. И увидел ее глаза. Темные, много пережившие.

В них догорал еще восторг зрителей, артистический кураж, и оставались одиночество и усталость.

Они разговорились.

Элеоноре на самом деле было за тридцать. Например, она помнила о том, что было до Катастрофы, гораздо больше Ивана.

Правда, как-то очень уж избирательно.

У женщин вообще странно память устроена. Элеонора-Лера помнила запахи, звуки и мелодии, звучавшие тогда, но не помнила ничего из того, что Ивана интересовало.

А еще она рассказывала про станцию Парнас — которая рай для людей искусства. Там, мол все красивые и одухотворенные…

Юные и красивые.

Артистичные и добрые.

Там мир и покой.

Интересно, подумал Иван, шагая вслед за Солохой, нашла она свой рай?

* * *

Фигня была еще та.

— Приготовиться, — приказал полковник. На плече у него белела нашивка вроде той, что Мемов показывал Ивану.

Нормальные же мужики были, подумал Иван с горечью.

И вот на тебе.

Очередь ударила в стену, люди начали падать. От грохота десятка автоматов в тесном пространстве заложило уши. Иван видел: во вспышках автоматных очередей — мелькает, мелькает — словно под барабанный бой падают люди, корчатся…

Умирают.

Крики звучали в его ушах, когда он вышел оттуда. Желудок свело.

Когда закрывал глаза, то снова видел, как по станции идут адмиральцы, невские, василеостровцы и добивают оставшихся в живых бордюрщиков.

На чьей ты стороне, солдат?

Мать вашу.

Почему из нормальной войны вдруг делают кровавую кашу? Буйство разнузданных инстинктов…

А что? — вдруг подумал Иван без перехода. — Разве война бывает нормальной?

Бывает?!

* * *

Площадь Восстания — цвета запекшейся старой крови. Не зря, видимо, предки ее такой сделали. Иван прислонился лбом к холодному мрамору, зажмурился. Постоял так, надеясь, что все это окажется очередным кошмаром. Проснись, велел он себе. Ну же! Проснись!

Опять все повторяется.

Как в тот раз.

Иван закрывал глаза и видел.

— Это лазарет, — сказал лейтенант.

Вокруг были койки, залитые белым электрическим светом, раненые лежали и сидели на них, глядя на гостей, угрюмо и выжидательно. В другом конце палаты стояли немногочисленные медсестры и врач в белом халате, заляпанном кровью.